Главная Мнения Абсурд как источник радости.

Абсурд как источник радости.

26 second read
1
70

Учти следующее:
Ты — машина. Ты не принадлежишь себе. Ты сам ничего не делаешь. Это с тобою что-то делается. Свобода воли — фикция. Ты моргнуть даже не можешь, если нет на то соответствующего предписания. Ты ничего не делаешь по своей воле. Это Воля что-то делает с тобой. Если у тебя что-то получается, ты не имеешь к этому никакого отношения. Если у тебя ничего не получается, ты не имеешь к этому никакого отношения, ибо ты вообще ни при чем. Поэтому если тебя хвалят, знай, что в том нет никакой твоей заслуги. И поэтому не обольщайся похвалой. Поэтому знай, что если тебя порицают, в том нет никакой твоей вины. И поэтому не впадай в уныние от хулы и наветов. Ты не имеешь никакого отношения к тому, что происходит с тобой. Ты ничего не делаешь. Просто с тобой постоянно что-то случается. Ты не идешь, но так случается, что ты оказываешься в какой-то точке пространства. И тогда ты говоришь: я пришел. Ты не берешь, но так случается — что-то оказывается в твоей руке. И тогда ты говоришь: я взял. Ты никогда ничего не делаешь. Ты просто случаешься в определенное время и в определенном месте. С тобою так случается. Мир меняется непостижимым образом, и в качестве одного из обстоятельств своих изменений он использует тебя. Тебя используют. Гордись этим. Ты появился на свет, но сам не имеешь к этому никакого отношения. Просто так случилось. Ты ничего не делаешь. Это с тобою делается. С тобою и тобою. То же самое относится и к другому. Впрочем, он, другой — это ты и есть. Я обнаружил один замечательный факт: люди живут абсурдом, в абсурде, пытаются с этим абсурдом бороться, в результате чего все их попытки превращаются в одну большую и нудную пытку. А с абсурдом бороться не надо. Его надо просто принять – как данность нашего существования. Принять безо всякой тщеты мудрования, «переосмыслений», суесловия и постичь, что в таком принятии кроется, а заодно и раскрывается так называемый секрет счастья. Об абсурде человеческого бытия писали еще экзистенциалисты, в частности, Альбер Камю и Жан Поль Сартр. Но они усматривали в нем трагедию и надрыв. Я же вижу в нем Источник Радости. А кошмаром он становится лишь тогда, когда его хотят насильственно преодолеть, маниакально поддерживая и пестуя чувство собственной значимости, и претендуя на обладание свободой воли. Вопрос о свободе воли в разные времена решался по разному. Но так и не решился – правда, до тех пор, пока Бенджамин Либе не поставил свой знаменитый эксперимент, результаты которого подтвердили данные аналогичных опытов Корнхубера. И, таким образом, нужда в спекулятивных философских умопостроениях отпала сама собой. Представим следующую ситуацию. Некий человек лежит на кушетке, подсоединенный к электроэнцефалографу, регистрирующему все изменения активности его мозга. Экспериментатор просит его сообщать о своем решении согнуть указательный палец и одновременно проделать это. Идея, в общем-то, проста. Мы принимаем решение согнуть палец – мы сгибаем палец – и прибор в данный момент отмечает изменения, происходящие в нашем мозге. Мы так и привыкли думать – мы принимаем решение и в соответствии с ним начинаем действовать. Но, независимо от того, как мы действуем, в действительности все случилось не так, как мы думаем. И вот, что случилось в действительности. Электроэнцефалограф фиксировал изменения активности мозга, показывающее наличие физического движения не в момент его совершения и не в тот момент, когда о нем объявлялось (а в эксперименте эти два момента совпадают), но за секунду или даже – полторы до этого! Выходит, что наша уверенность касательно свободы наших волевых актов и осознанных решений оказывается химерой. Движение пальца вызывалось не нашим намерением, но сигналом, который мы даже не осознавали. Так, что заявление, будто человек является хозяином своих решений, желаний и намерений, мягко говоря, не соответствует реальности. Оно – просто фантазм. Получается, что если причина человеческих поступков и существует, то она не находится в самом человеке, а расположена где-то за его пределами. Данный вывод высвечивает положение, что так называемые выборы человека, а месте с ними, его решения и действия отнюдь не свободны. Я узнал об экспериментах Корнхубера-Либе, будучи второкурсником мединститута от нашего ассистента кафедры физиологии. И первым моим (конечно, если в выражениях быть более точным, то следует сказать – ТАК НАЗЫВАЕМЫМ МОИМ) побуждением было отправиться в лабораторию кафедры и повторить опыты. Был сентябрьский день. Мы – несколько студентов и вышеуказанный ассистент расположились в крохотной комнатушке, с обозначенной на ее двери вывеской «Лаборатория». Поочередно подсоединяли друг друга к датчикам электроэнцефалографа и тихо изумлялись тому, как на наших глазах повторялись результаты знаменитых экспериментов. В тот же вечер я пережил богатейшую в своем разнообразии гамму чувств. Вначале, как уже было сказано, я изумился. Изумление исходило от переживания исследователя и носило характер этакого научного восторга, восхищения ученого, радующегося красоте создаваемых им комбинаций. Но вскоре на смену первому ликованию удовлетворенного любопытства пришло чувство некоторой огорошенности – как же так? неужели, все случающееся, происходящее со мной, от меня не зависит? и, в таком случае, где я сам? Я возвращался домой, и вокруг меня шевелился незнакомый, непривычный мир, в котором фигурки прохожих уравнивались с проезжавшими машинами, ибо, по существу, меж ними не было никакой разницы – и те, и те не принадлежали себе. Вся система привитой мне, еще со школьной поры идеологии, рухнула в одночасье. И я шел через гудящий город, разгребая ногами ее обломки. Я шел и думал – а КТО, собственно, идет? и почему ЭТО идет куда-то? и самое главное – КТО об этом сейчас думает? или – не КТО, а ЧТО? Вместе с идеологией самоутверждения рухнули, рассыпались в прах и мои собственные высокомерно-амбициозные самопредставления наподобие: «я все смогу, стоит только захотеть», «я – сам творец своего счастья и своей судьбы», «все, что происходит со мной, зависит только от меня». Все эти пафосные шаблоны, обильные россыпи которых я затем встречал в залихватски наструганных нью-эйджевских книжках про «путь к себе», оказались просто малоумным лепетом, ахинеей, слабым гипнотическим утешением для менеджеров среднего звена и киснущих от невостребованности и неудовлетворенности домохозяек. Впрочем, когда я учился на втором курсе, на дворе махровой плесенью еще разрастался советский застой, и нью-эйджевские манифестации в страну не проникали. Но наша атеистическая пропаганда их вполне успешно заменяла. И мы, и ОНИ строили одну и ту же вавилонскую башню, только с разных сторон. Огорошенность медленно и тихо перерастала в печаль, делая голову гулкой, а рот пересохшим. Как же так – неужели я, просто такой вот замечательный парень, студент-медик с гордым и вдумчивым взором небожителя, оказываюсь не примечательной и во всех отношениях интересной личностью, а обыкновенной марионеткой, у которой ни выборов нет, ни решений? И есть ли вообще у меня что-либо?! Печаль периодически оживлялась внутренней борьбой, поскольку я не хотел мириться с новым порядком представлений и всячески старался его опрокинуть, потому что он опрокидывал меня. Я протестовал и отчаянно сопротивлялся, бубня куда-то внутрь себя: «нет-нет, это все не правда… я – волевой и целеустремленный человек… я добьюсь всего, чего пожелаю… надо только стараться, пытаться, и все получится… а эксперименты ровным счетом ничего не доказывают»… Но весь казус состоял в том, что самым что ни на есть РОВНЫМ СЧЕТОМ, эксперименты весьма убедительно доказывали и показывали всю фиктивность и иллюзорность моих эгоцентрических настроений. И, в конце концов, устав бороться и печалиться, я (раньше бы сказал – принял решение) почувствовал желание отпустить всю эту ситуацию и насладиться малыми радостями – неторопливым ужином, неторопливой сигаретой, неторопливым чтением, затянувшимся далеко за полночь, на уютной софе. Сам, незаметно для себя, я в тот вечер, переходящий в ночь, сделался тихо-радостным, спокойным и невозмутимым. За окном пошел дождик. Оторвавшись от чтения, я раскрыл форточку с ощущением, будто распахнул перед собой мир, и сам распахнулся перед ним. В тот миг во мне произошло какое-то реальное и сильное изменение. Я не мог его еще четко сформулировать, но я УЗНАЛ его. Если передавать его теми средствами для описания мира, которыми я располагал тогда, то наиболее уместным здесь оказалось бы слово «раскрытие» – вместе с его нюансами и оттенками – «отворение», «открывание», «откровение», «открытие». В одно мгновенье в ту ночную минуту с меня слетела шелуха моих мнений и представлений о себе, которые, вдруг, сделались столь незначительными, мелкими и комичными, что я расстался с ними легко и радостно. Так с раскрытой в ночной сентябрь форточкой, я и улегся спать – успокоенный и умиротворенный. Проснувшись налегке, я без суетливости собрался и отправился в институт. Дорога. Фигурки людей. Машины. Толпа. Метро. Гул. Шевеление города. На все это я смотрел иным взглядом. Все это теперь не существовало само по себе, но реализовало влияние каких-то неведомых и невидимых импульсов, сил, энергий. Я пробирался сквозь гудящий улей мегаполиса с мыслью, что и меня ведет некая сила, недоступная моему осознанию, но имеющая свободный доступ ко всем моим тайным механизмам управления. Новое мировоззрение оказывало на меня явно благотворное воздействие. Так, например, в тех ситуациях, где раньше я распалялся, недоумевал, горячился, терзался, мучился, теперь я сохранял внутреннюю отрешенность и невозмутимость. Но в последней ничего общего не было с инерцией апатии и равнодушия. Скорее, наоборот. Восприятие стало даже более обостренным. И ушло, свалилось, отвалилось бремя ложной озабоченности и псевдоответственности. Осознания отсутствия во мне свободной воли первым делом внесло изменение в стилистику моих отношений с окружающими людьми. В этой сфере произошла своеобразная рокировка: мой интерес к людям возрос, а зависимость от их мнения и реакций значительно понизилась. Я бы сказал, что оба этих отношения расположились в позиции обратной пропорциональности. Если кто-то говорил мне слова нелицеприятные, то я смотрел на говорящего и думал: «А, ведь это не он говорит. Он так не считает, просто некий импульс, не осознаваемый им самим, заставляет его произносить подобное». Я смотрел НА рот говорящего, внимательно наблюдая за тем, как он то открывается, то закрывается. Я смотрел на него с осознанием – «бедолага не ведает, что творит». Подобный способ восприятия других людей постепенно привел меня к тому, что я перестал испытывать чувство обиды. И вскоре, годам к двадцати двум мне стало все равно, что обо мне говорят, что обо мне думают, а любимым выражением для меня стала пушкинская строка «хвалу и клевету приемли равнодушно». Разумеется, я отнюдь не был, что называется «чист» и свободен от соблазнов самомнения, самооценки и оценки окружающих. Но в основном, я чувствовал внутри себя спокойно, научившись быстро охлаждать, готовый разгорячиться пыл, выработанной для себя формулой: «Ведь никто из нас себе не принадлежит. Так чего распаляться и всерьез относиться к происходящему»? На третьем курсе я прочитал в ксерокопиях Гурджиева и Успенского, в писаниях которых обнаружил довольно явственное соответствие своим мыслям и умонастроениям. Гурджиевская идея о том, что люди суть машины оказалась для меня знакомой и очевидной настолько, что я воспринял ее как нечто такое, что было знакомо мне еще с детства. И не знаю почему, но подобная идея изрядно меня веселила. Мой характер вообще здоров поменялся – начиная с того сентября, когда я пережил гамму чувств – от сумрачного уныния до переживания, определяемого мною как РАСКРЫТИЕ. Мой характер стал радостным, или, точнее – окрашенным радостным мироощущением, которое не омрачалось ничем. Никакие события, ситуации, перипетии не могли выбить меня из того состояния, которое я проецировал на мир. Мир же я воспринимал как полнейший абсурд. И это веселило. И меня ничуть не смущало, что в одном и том же учебном заведении, например, преподавали психиатрию и «научный коммунизм». Последний я изучал с оглядкой на первую, вспоминая определения бреда и паранойи. До абсурдности мира я добрался без помощи экзистенциалистов. И, хотя Камю и Сартра я тогда прочитал, влияния они на меня не оказали. По складу своего ума я отдавал предпочтение естественным наукам, гуманитарные же дисциплины воспринимая как или слишком субъективные, или абстрактно-спекулятивные. Мои выводы об абсурдности мира исходили из представления о том, что машина, называющая себя человеком, раздуваясь от чувства собственной важности, пытается изобразить из себя нечто значительное и практически эксклюзивное. Я смотрел на этот спектакль и тихо внутри себя хохотал. К счастью, у меня хватило чувства меры и здравого смысла, чтобы не сделаться циником. Можно было бы еще добавить – и мизантропом, но такое добавление, как раз, противоречит самой идее, которую я исповедовал. Совсем наоборот – осознание человеческой машинности, обусловленности и запрограммированности быстро и эффективно исцеляет от недуга человеконенавистничества и впредь не дает ему развиться даже в самых слабых формах. Я смотрел, как важничали некоторые наши местночтимые преподаватели-«светила», как надувались спесью тщеславные юноши и преисполнялись апломбом холящие себя барышни-медички, ощущающие себя элитарными особами на основании того, что за ними чинно ухаживали бородатые гости из дружественных арабских эмиратов. Шло время, но тщеславные юноши звездный небосклон славы так и не покорили. А те барышни сейчас рыдают истерическими слезами под гнетом все тех же бородатых мужей из дружественных эмиратов. Для кого-то из них я стал психотерапевтом, к которому ходят на прием. Спесь не приводит к счастью. Спесь счастье разрушает. Вместе с тем, наслаждаясь своим благоденствием, я сам пребывал в ловушке. Да – как мне казалось, я был отрешен от мышиной возни человекомашин. Да, я смеялся над этой возней и радовался себе – тому, который не возится. Я спокойно признавал себя такой же машиной, как и остальных. Меня не пугал абсурд окружающего, но даже веселил. Я жил легко и необременительно. Но ловушка, в которую я попал, заключалась в том, что во мне, все-таки, присутствовали цинизм и скрытое высокомерие. Я не сам тогда до этого додумался. На это мне указал Георгий Леонтьевич Омов. О нем я более подробно написал в книжке «Имагинатор». Он только сказал тогда: — Пока в тебе нет сострадания, в тебе нет свободы. А сострадания в тебе пока нет. Нет любви и сочувствия. — Кому же я должен сострадать и сочувствовать – машинам, раздувающимся от собственной спеси? — Во-первых, не должен. Запомни – ты никому ничего не должен. Даже себе. Там, где долженствование – всегда насилие, потому что долг – это принуждение. Исходи из естественной потребности своей совести. А у совести одна потребность, она же единственная и главная – любить и сострадать. — Хорошо. Но каким образом я могу любить машину, начиненную апломбом? — А это во-вторых. Сам по себе человек не машина. Он просто захвачен во власть машины. Раньше это состояние называли одержимостью. Но и сейчас данное слово остается как актуальный термин не только в языке богословов, но и в глоссарии психиатров. ОДЕРЖИМОСТЬ означает, что кто-то или что-то тебя ДЕРЖИТ, УДЕРЖИВАЕТ, СОДЕРЖИТ в плену своего захвата. Это что-то проникает, внедряется в тебя, и оно начинает тебя удерживать, а ты, в свою очередь, начинаешь удерживать его. Представь себе, что ты заразился гриппом. Что в данном случае происходит? Вирус внедрился в тебя. Там он проникает в твои клетки. Затем впрыскивает в эти самые клетки свою информацию, носителем которой является его ДНК. Таким образом, вирус захватывает тебя. Он делает тебя средой своего обитания и размножения. Он начинает ДЕРЖАТЬ тебя в своей власти. Организм же твой может ответить двояко: либо он запустит программу по изгнанию и уничтожению вируса и выздоровеет, либо покорится ему, сдастся и погибнет. Это то, что происходит с биологическим вирусом. Но ведь существуют и вирусы психические – те, которые традиционно называли бесами, или демонами. Мне стало как-то неловко и жутковато. Я не привык к такого рода рассуждениям. Шел тогда 1984-й год. И подобные темы в стране «научного коммунизма» не только не приветствовались, но тщательно отслеживались сексотами и находились под прицелом соответствующего комитета. Советская машина «промывания мозгов» всяческими ухищрениями отчуждала своих подопечных от религиозно ориентированного мышления. Люди спасали душу диссиденством, пьянством, природой и классической литературой. Религиозное же сознание преподносилось как умопомрачение. У Эдгара По есть рассказ, в котором некий путник останавливается на ночлег возле одной психиатрической больницы, где подвизался его давнишний друг в качестве врача. Он заходит. Ему оказывают радушный прием и приглашают отужинать вместе с персоналом. Но вскоре за своими сотрапезниками гость начинает замечать определенные странности, постепенно становящиеся все более и более выраженными. Он недоумевает. А случилось следующее: пациенты клиники устроили бунт, захватили власть в свои руки, переоделись в одежду врачей и персонала, которых вместо себя заключили под замок. История заканчивается благополучно. В конце концов, всё вернулось на свои места, и все вернулись на свои места. Рассказ оказался пророческим относительно семидесятилетнего периода правления советского персонала. Пора моего студенчества, пусть и к его окончанию, но попадала на этот период. Поэтому я с некоторым смущением воспринимал такие слова, как «Бог», «Дьявол», «демоны», «бесы», хотя и чувствовал в них правду. Как бы то ни было, но Георгий Леонтьевич развернул меня к метафизической действительности таким образом, что я узрел в ней действительность подлинную. И моя последующая деятельность в качестве психотерапевта и психолога проходила всегда с оглядкой на эту сферу. В этом и состоит суть отличия ПСИХОНОМИКИ от классической психологии. Выше – сказанное, написанное, подуманное, осознанное, попросту замеченное и подмеченное позволяет нам обнаружить и выявить скрытое УЛОВЛЕНИЕ – УЛОВЛЕНИЕ «СВОБОДОЙ» — и оно, как правило, представляется в виде следующей смысловой сети: «1. Я сам(а) строю свою жизнь, кую (счастье, деньги, благо и т.д.). Я обладаю способностью к свободному волеизъявлению. Мне необходимо строить планы на будущее. Моё счастье в моих руках. От меня самого зависит моя судьба. Если я буду хорошо себя вести, то получу пряник. Мне нужно стараться для того, чтобы достичь многого. Если же я не буду стараться, то ничего не достигну.» Подобными правилами руководствуется большинство двуногих организмов, но как мы видим, наблюдая за опытом повседневности, ничего кроме разочарования это большинство не получает. Ибо как и всякий обман, иллюзия отнюдь не дружна со счастьем. Пленение самообольщением – это плен тлена. Греза обывателя о золотой рыбке на поверку оказывается столь же трухлявой, как и его изношенное корыто. Сколько всенародных сказочек можно услышать наподобие такой: «Наш(а) Иксонька закончил(а) школу с золотой медалью. Готовится в институт. Там он(а) будет учиться на отлично. Затем станет специалистом и будет жить поживать да добро наживать». Наш(а) школьный орденоносец Иксонька сияет от гордости, жмурится от предвкушения грядущих благ и благополучно забирается в героиновые дебри. Я не сгущаю краски. Напротив, даже чуть разбавляю. Глубокое и, увы, трагическое заблуждение особи заключается в ее мнении о том, что она свободна. Жертва, уловляемая в сети подобных фикций, уже не подозревает о том, что она – робот. Муха в запертой склянке напрасно бьется о стекло. Все ее насекомые усилия тщетны. Она может освободиться только в том случае, если КТО-ТО ДРУГОЙ поднимет крышку. Сама она даже и не видит ее.

ВЫХОД ИЗ УЛОВЛЕНИЯ
«Всё происходящее со мной, от меня не зависит. Не я делаю что-либо, но со мною делается что-либо. Не я делаю что-то, но мною делается что-то. Происходящее со мною, происходит помимо моей воли и вовсе не зависит от последней. Я же являюсь просто свидетелем того, что со мною происходит Я ничего не делаю, но со мною постоянно что-то случается. Случающееся со мною, отнюдь не случайно. Мне не дано знать, почему и зачем происходит со мною то, что со мною происходит«.
Эрнест Цветков.

Load More Related Articles
Загрузить больше Мнения
Comments are closed.